I raised the dust….

I raised the dust. Children were running after me, tearing the clothes on their bodies. Old men and women were falling off roofs. I was whistling, I was thundering, I was gnashing my teeth and tapping the ground with a metal cane. The ragged children were racing after me and, unable to keep up, in their terrible hurry, breaking their pencil-thin legs. The old men and women were galloping all around me. I was pressing full-steam ahead! The dirty malnourished children, resembling poisonous mushrooms on thin stalks, were getting tangled up between my feet. It was difficult for me to run. I was constantly stumbling and once even came close to tumbling into the thick soup of the old men and women flailing on the ground. Hurdling over them, I decapitated several of the mushrooms and planted my foot firmly into the stomach of an emaciated old woman, who in reaction emitted a resounding crunch and, in a resigned manner, pronounced: “It’s the end of me.” Without glancing back, I raced on. Presently, under my feet was a clean and even stone pavement. Occasional streetlights illuminated my way. I was quickly approaching a bathhouse. The friendly light of the bathhouse was already winking before me and the bathhouse’s comforting yet suffocating steam already crawling into my nostrils, ears, and mouth. Without undressing, I ran through the outer room, then past the row of spigots, showers and tubs, and climbed up the shelf of benches. A steaming hot cloud surrounded me. I hear a muffled but insistent ringing. It seems I am lying down.
   ... It was in that moment that my heart was seized and stopped by a mighty and powerful repose.

February 1, 1939

«Я поднял пыль. Дети бежали за мной…»

Я поднял пыль. Дети бежали за мной и рвали на себе одежду. Старики и старухи падали с крыш. Я свистел, я громыхал, я лязгал зубами и стучал железной палкой. Рваные дети мчались за мной и, не поспевая, ломали в страшной спешке свои тонкие ноги. Старики и старухи скакали вокруг меня. Я несся вперед! Грязные, рахитичные дети, похожие на грибы-поганки, путались под моими ногами. Мне было трудно бежать. Я поминутно спотыкался и раз даже чуть не упал в мягкую кашу из барахтающихся на земле стариков и старух. Я прыгнул, оборвал нескольким поганкам головы и наступил на живот худой старухи, которая при этом хрустнула и тихо произнесла: «Замучили!» Я, не оглядываясь, побежал дальше. Теперь под моими ногами была чистая и ровная мостовая. Редкие фонари освещали мне путь. Я подбежал к бане. Приветливый банный огонек уже мелькал передо мной, и банный, уютный, но душный, пар уже лез мне в ноздри, уши и рот. Я, не раздеваясь, пробежал сквозь предбанник, потом мимо кранов, шаек и нар, прямо к полке. Горячее белое облако окружило меня. Я слышу слабый, но настойчивый звон. Я, кажется, лежу.
…И вот тут-то могучий отдых остановил мое сердце.

<1 февраля 1939>

Fedya Davidovich

    For a while now, Fedya had been eyeing the butter dish and finally, seizing the moment when his wife bent down to trim a toenail, quickly, in one motion drew the butter out of the dish with his finger and stuck it in his mouth. Closing the butter dish, Fedya accidentally tinkled the lid. The wife immediately straightened herself and, seeing the butter dish empty, pointed at it with the scissors and said in a stern voice:
    There’s no butter in the dish. Where is it?
    Fedya, his eyes bulging with an expression of surprise, stretching his neck out, peered into the dish.
    That’s butter in your mouth – the wife said, pointing with the scissors at Fedya.
    Fedya began wagging his head back and forth in denial.
    Yes it is, said the wife. You are saying nothing and wagging your head because your mouth is stuffed with butter.
    Fedya, his eyes bugged out even farther, started waving his arms in his wife’s direction, as though saying: “What do you mean, what do you mean? Nothing of the sort!” But the wife said:
    – You're lying. Open your mouth.
    – Mm, said Fedya.
    – Open your mouth, the wife repeated.
    – Fedya, raising his hand up and spreading its fingers wide open, began to moo, as though saying: “Ah, yes, I entirely forgot. I’ll be right back,” and got up, preparing to leave.
    – Stop, the wife yelled.
    But Fedya quickened his pace and disappeared behind the door. The wife flung herself after him but stopped at the door because, being naked, she could not in such a state go out in the corridor, which was used by the other residents of the apartment.
    – He’s gone, the wife said, sitting down on the sofa. What the ...!
    Fedya, having walked the length of the corridor to a door on which hung a sign, “Entrance categorically forbidden,” opened the door and entered the room.
    The room Fedya entered was narrow and long, its only window covered with the pages of a newspaper. In the room, to the right, by the wall, stood a broken-down, dirty old couch, and by the window, a table consisting of a board placed on the night table at one end, the other end resting on the back of a chair. On the wall to the left hung a double shelf, on which lay an indeterminate something. There was nothing else in the room, if one were not to count the man with the pale-green complexion lying on the couch, dressed in a long, torn, brown morning coat and black flannel pants from which recently washed bare feet stuck out. The man was not at all sleeping, but rather intently watching the newly arrived.
    Fedya bowed, shuffled his feet and, having removed the butter from his mouth with his finger, showed it to the prostrate man.
    One fifty, said the master of the room, without changing his position.
    That’s not enough, said Fedya.
    It’ll have to do, the master of the room said.
    Alright then, Fedya said and, sliding the butter off his finger, smeared it onto the shelf.
    Come for the money tomorrow morning, the master said.
    Please, no! Fedya exclaimed, I need it now. It’s only a ruble and a half....
    Get lost, the master said tersely, and Fedya ran out of the room on tiptoes, carefully shutting the door behind him.

February 10, 1939

Федя Давидович

    Федя долго подкрадывался к масленке и, наконец, улучив момент, когда жена нагнулась, чтобы состричь на ноге ноготь, быстро, одним движением вынул из масленки все масло и сунул его к себе в рот. Закрывая масленку, Федя нечаянно звякнул крышкой. Жена сейчас же выпрямилась и, увидя пустую масленку, указала на нее ножницами и строго сказала:
    — Масла в масленке нет. Где оно?
    Федя сделал удивленные глаза и, вытянув шею, заглянул в масленку..
    — Это масло у тебя во рту, — сказала жена, показывая ножницами на Федю.
    Федя отрицательно покачал головой.
    — Ага, сказала жена. — Ты молчишь и мотаешь головой, потому что у тебя рот набит маслом.
    Федя вытаращил глаза и замахал на жену руками, как бы говоря: «Что ты, что ты, ничего подобного!». Но жена сказала:
    — Ты врешь. Открой рот.
    — Мм, — сказал Федя.
    — Открой рот, — повторила жена.
    Федя растопырил пальцы и замычал, как бы говоря: «Ах да, совсем было забыл; сейчас приду», — и встал, собираясь выйти из комнаты.
    — Стой, — крикнула жена.
    Но Федя прибавил шагу и скрылся за дверью. Жена кинулась за ним, но около двери остановилась, так как была голой и в таком виде не могла вытти в коридор, где ходили другие жильцы этой квартиры.
    — Ушел, — сказала жена, садясь на диван. — Вот чорт!
    А Федя, дойдя по коридору до двери, на которой висела надпись: «Вход категорически воспрещен», открыл эту дверь и вошел в комнату. Комната, в которую вошел Федя, была узкой и длинной, с окном, завешенным грязной бумагой. В комнате справа у стены стояла грязная ломаная кушетка, а у окна стол, который был сделан из доски, положенной одним концом на ночной столик, а другим на спинку стула. На стене висела двойная полка, на которой лежало неопределенно что. Больше в комнате ничего не было, если не считать лежащего на кушетке человека с бледно-зеленым лицом, одетого в длинный и рваный коричневый сюртук и в черные нанковые штаны, из которых торчали чисто вымытые босые ноги. Человек этот не спал и пристально смотрел на вошедшего.
    Федя поклонился, шаркнул ножкой и, вынув пальцем изо рта масло, показал его лежащему человеку.
    — Полтора, — сказал хозяин комнаты, не меняя позы.
    — Маловато, — сказал Федя.
    — Хватит, — сказал хозяин комнаты.
    — Ну ладно, — сказал Федя и, сняв масло с пальца, положил его на полку.
    — За деньгами придешь завтра утром, — сказал хозяин.
    — Ой что вы! — вскричал Федя. — Мне ведь их сейчас нужно. И ведь полтора рубля всего…
    — Пошел вон, — сухо сказал хозяин, и Федя на цыпочках выбежал из комнаты, аккуратно прикрыв за собой дверь.

10 февраля 1939 года

The Power of….

Faol said: “We sin and perform good deeds blindly. A short order cook was riding a bicycle and suddenly, having passed the Kazansky cathedral, vanished. Was he even aware of what it is he was supposed to have accomplished: either good or evil? Or this case: an artist bought himself a fur coat and, as it were, performed a good deed for that old woman who, in her need, was obliged to sell this fur coat, but to another old lady, and namely his own mother, who lived with the artist and regularly slept in the hallway, where the artist hung his new coat, he caused, from all appearances, an evil, for as a result of the new fur, which so stunk unbearably of some formaldehyde or naphthalene that the old woman, the mother of the artist, was once unable to wake up and croaked. Or the following case: one graphic artist got so loaded with vodka and made such a mess that, one might say, even the proverbial Colonel Diebitsch himself would not have been able to distinguish what was good and what evil. It is immensely difficult to distinguish sin from goodness.

Mouseman [Myshin], having become mesmerized in thought by Faol’s words, fell out of his chair.

Oho, he said, lying on the floor. Che che.

Faol continued: “Take for example love. It may be for better or for worse. On the one hand, it is written: you must love... but on the other hand, it is said: do not spoil.... Perhaps it is better not to love after all? But it says: you must love. But if you do love, you will spoil. What to do? Perhaps go ahead and love but in some other way? But then why is it that in all languages, the same word is used to designate both this and the other love? So, this one artist loved his mother and this one plump young girl. And he loved them each differently. He handed over to the girl the larger part of his salary. The mother often starved while the girl ate and drank for three people. The artist’s mother slept in the hallway on the floor, and the girl had at her disposure two very adequate rooms. The girl had four coats and the mother just one. And so, the artist took from his mother her one coat and had it altered into a skirt for the girl. So that in all respects, the artist spoiled the girl but his own mother he didn’t spoil, but loved her with a pure love. However, he did fear his mother’s death, but the death of the girlfriend he feared not, and when his mother died, the artist cried, and when the girlfriend fell out of a window and also died, the artist didn’t cry but found himself another girlfriend. And so it seems that a mother is prized, as one-of-a-kind, as though it were, a rare stamp that cannot be replaced with another.”

Sho-sho, said Mouseman, lying on the floor. Oho.

Faol continued: “And this is what is called pure love! Is such love kind? And if not, then how must one love? One mother loved her child. This child was two and a half years old. The mother carried the child to a playground and placed him in a sandbox. Other mothers brought their children to the same sandbox. At times, as many as forty children were collected in this sandbox. And so, one time, a rabid dog burst into this playground, and pounced on the children and began biting them. The mothers, including our mother, howling, flung themselves on their children. She, sacrificing herself, grabbed the dog and pulled out of its jaws – or so it seemed to her – her own child. But, having rescued the child, she realized it wasn’t her child after all, and the mother tossed the child back to bait the dog in order to grab and save from certain death her own child, lying there beside the other. Who will tell me: did she commit a sin or did she perform a good deed?”

So-so, said Mouseman, squirming on the floor.

Faol continued: “Does the stone sin? Is a tree evil? Is an animal contemptible? Or is it man alone who sins?”

Toodle-oodle, said Mouseman, listening attentively to Faol’s words. Shup-shup.

Faol continued: “If man alone sins, then it means that all the world’s sins are concentrated in man himself. Sin does not per se enter the man, but only emerges out of him. Just as with food: a man eats what is good and expels the bad out of himself. The world itself contains nothing bad, beside that which has been digested by man; only that which has passed through man may become bad.”

Shmartyful, said Mouseman, trying to raise himself up off the floor.

Faol continued: “And so I was speaking of love. I was speaking of those human conditions which we designate by the one word, “love”. Is this an error of semantics, or are all these conditions as one? The mother’s love for her child, the son’s love for his mother, and the love of a man for a woman – can all these be one love?”

Most definitely! said Mouseman, nodding his head.

Faol said, “Yes, I believe, the essence of love does not change depending on who loves or who is loved. Each person is allotted a predetermined quantity of love. And each person searches out where it may be applied, without throwing off one’s mortal coil. The revelation of the mysteries of the transmutations and the trivial qualities of our souls, it is akin to a bag of `sawdust....”

Nuff! screamed Mouseman, jumping up from the floor. Be gone!

And Faol dissolved, l[ike] a cube of surplus sugar.

29 astrological sign 1940
Sunday September 29

Власть

Фаол сказал: «Мы грешим и творим добро вслепую. Один стряпчий ехал на велосипеде и вдруг, доехав до Казанского Собора, исчез. Знает ли он, что дано было сотворить ему: добро или зло? Или такой случай: один артист купил себе шубу и якобы сотворил добро той старушке, которая, нуждаясь, продавала эту шубу, но зато другой старушке, а именно своей матери, которая жила у артиста и обыкновенно спала в прихожей, где артист вешал свою новую шубу, он сотворил по всей видимости зло, ибо от новой шубы столь невыносимо пахло каким-то формалином и нафталином, что старушка, мать того артиста, однажды не смогла проснуться и умерла. Или ещё так: один графолог надрызгался водкой и натворил такое, что тут, пожалуй, и сам полковник Дибич не разобрал бы, что хорошо, а что плохо. Грех от добра отличить очень трудно».

Мышин, задумавшись над словами Фаола, упал со стула.

— Хо-хо, — сказал он, лежа на полу, — че-че.

Фаол продолжал: «Возьмем любовь. Будто хорошо, а будто и плохо. С одной стороны, сказано: возлюби, а, с другой стороны, сказано: не балуй. Может, лучше вовсе не возлюбить? А сказано: возлюби. А возлюбишь — набалуешь. Что делать? Может возлюбить, да не так? Тогда зачем же у всех народов одним и тем же словом изображается возлюбить и так и не так? Вот один артист любил свою мать и одну молоденькую полненькую девицу. И любил он их разными способами. И отдавал девице большую часть своего заработка. Мать частенько голодала, а девица пила и ела за троих. Мать артиста жила в прихожей на полу, а девица имела в своем распоряжении две хорошие комнаты. У девицы было четыре пальто, а у матери одно. И вот артист взял у своей матери это одно пальто и перешил из него девице юбку. Наконец, с девицей артист баловался, а со своей матерью — не баловался и любил ее чистой любовью. Но смерти матери артист побаивался, а смерти девицы — артист не побаивался. И когда умерла мать, артист плакал, а когда девица вывалилась из окна и тоже умерла, артист не плакал и завел себе другую девицу. Выходит, что мать ценится, как уники, вроде редкой марки, которую нельзя заменить другой».

— Шо-шо, — сказал Мышин, лежа на полу. — Хо-хо.

Фаол продолжал: «И это называется чистая любовь! Добро ли такая любовь? А если нет, то как же возлюбить? Одна мать любила своего ребенка. Этому ребенку было два с половиной года. Мать носила его в сад и сажала на песочек. Туда же приносили детей и другие матери. Иногда на песочке накапливалось до сорока маленьких детей. И вот однажды в этот сад ворвалась бешеная собака, кинулась прямо к детям и начала их кусать. Матери с воплями кинулись к своим детям, в том числе и наша мать. Она, жертвуя собой, подскочила к собаке и вырвала у нее из пасти, как ей казалось, своего ребенка. Но, вырвав ребенка, она увидела, что это не ее ребенок, и мать кинула его обратно собаке, чтобы схватить и спасти от смерти лежащего тут же рядом своего ребенка. Кто ответит мне: согрешила ли она или сотворила добро?»

— Сю-сю, — сказал Мышин, ворочаясь на полу.

Фаол продолжал: «Грешит ли камень? Грешит ли дерево? Грешит ли зверь? Или грешит только один человек?»

— Млям-млям, — сказал Мышин, прислушиваясь к словам Фаола, — шуп-шуп.

Фаол продолжал: «Если грешит только один человек, то значит, все грехи мира находятся в самом человеке. Грех не входит в человека, а только выходит из него. Подобно пище: человек съедает хорошее, а выбрасывает из себя нехорошее. В мире нет ничего нехорошего, только то, что прошло сквозь человека, может стать нехорошим».

— Умняф, — сказал Мышин, стараясь приподняться с пола.

Фаол продолжал: «Вот я говорил о любви, я говорил о тех состояниях наших, которые называются одним словом „любовь“. Ошибка ли это языка, или все эти состояния едины? Любовь матери к ребенку, любовь сына к матери и любовь мужчины к женщине — быть может, это все одна любовь?»

— Определенно, — сказал Мышин, кивая головой.

Фаол сказал: «Да, я думаю, что сущность любви не меняется от того, кто кого любит. Каждому человеку отпущена известная величина любви. И каждый человек ищет, куда бы ее приложить, не скидывая своих фюзеляжек. Раскрытие тайн перестановок и мелких свойств нашей души, подобной мешку опилок…»

— Хвать! — крикнул Мышин, вскакивая с пола. — Сгинь!

И Фаол рассыпался, как плохой сахар.

<1940>

Mouseman's [Myshin’s] Victory

Myshin was told: “Hey, Myshin, get up!”

Myshin said, “I won't,” and continued to lie on the floor.

Then Kalugin approached Myshin and said, “If you, Myshin, don’t get up, I will force you to get up.”

“No,” said Myshin, continuing to lie on the floor.

Selizneova approached Myshin and said, “You, Myshin, are always sprawled on the floor in the corridor, blocking us from walking there and back.”

“I have been blocking you and will continue to block you,” said Myshin.

“You know what,” said Korshunov, but Kalugin interrupted him and said:

“There’s no point going on with this conversation. Call the police.”

They rang the police and asked that a policeman come.

In a half an hour, the policeman came in with the apartment super.

“What’s going on here?” asked the policeman.

“Take a look at this,” said Korshunov, but Kalugin interrupted him and said:

“See here. This citizen lies here on the floor all the time and does not allow us to use the corridor. We've tried this and that....”

Here Kalugin was interrupted by Selizneova who said:

“We have asked him to leave but he refuses.”

“Yes,” said Korshunov.

The policeman approached Myshin.

“You, citizen, why are you lying there?” the policeman asked.

“I’m resting,” said Myshin.

“This is not the right place for resting, citizen, said the policeman. Where do you live, citizen?”

“Here,” said Myshin.

“Where is your room?” asked the policeman.

“He is assigned to our apartment, but he doesn’t have a room,” said Kalugin.

“Please wait, citizen,” said the policeman. “I will have a talk with him now. Citizen, where do you sleep?”

“Here,” said Myshin.

“May I,” said Korshunov, but Kalugin interrupted him and said:

“He doesn’t even have a bed and lies around here right on the bare floor.”

“They have been complaining about him a long time,” said the apartment super.

“It’s completely impossible to walk around in the corridor,” said Selizneova. “I can’t be having to step over some man all the time. And he intentionally stretches out his feet, and his hands to boot, and lies on his back looking up from below me. And I come home from work tired, I have to rest.”

“I would add that,” said Korshunov, but was immediately interrupted by Kalugin, who said:

“He lies here even at night. Everyone trips over him in the dark. I snagged and ripped my blanket over him.”

Selizneova said: “All sorts of nails are always falling out of his pockets. It's impossible to walk around the apartment in bare feet, or you might just impale yourself.”

“Not too long ago they wanted to set him on fire with kerosene,” said the apartment super.

“We soaked him with kerosene,” said Korshunov but Kalugin interrupted him and said:

“We only soaked him in kerosene to give him a scare; we never intended to set him on fire.”

“I would never allow someone alive to be set on fire in my presense,” said Selizneova.

“Why is this citizen lying in the corridor?” the policeman suddenly asked.

“Hello there!”said Korshunov but Kalugin interrupted him and said:

“It’s because he doesn’t have an allotted living space; I live in this room here, in that, those over there, in that this one here, and Myshin, well, he lives here in the corridor.”

“This isn’t right,” said the policeman. “Everyone ought to lie down in the room assigned to them.

“But he doesn’t have any other room, just here in the corridor,” said Kalugin.

“Precisely,”said Korshunov.

“That’s why he’s always lying here,”said Selizneova.

“This isn’t right,” said the policeman and walked away together with the apartment super.

Korshunov ran over to Myshin.

“There!” he yelled at him. “How did you like that?!”

“Hold on a minute,” said Kalugin. And, walking over to Myshin, said:

“Did you hear what the policeman said? Get up off the floor!”

“I won’t get up,” said Myshin, continuing to lie on the floor.

“Now he will do it out of spite, and he’ll lie here forever,” said Selizneova.

‘That’s for sure,” said Kalugin in frustration.

And Korshunov added:

“I am certain of it. Parfaitement!”

astrological sign 8 astrological sign 1940
Tuesday August 8>

Победа Мышина

Мышину сказали:

— Эй, Мышин, вставай!

Мышин сказал:

— Не встану, — и продолжал лежать на полу.

Тогда к Мышину подошел Калугин и сказал:

— Если ты, Мышин, не встанешь, я тебя заставлю встать.

— Нет, — сказал Мышин, продолжая лежать на полу.

К Мышину подошла Селизнева и сказала:

— Вы, Мышин, вечно валяетесь на полу в коридоре и мешаете нам ходить взад и вперед.

— Мешал и буду мешать, — сказал Мышин.

— Ну, знаете, — сказал Коршунов, но его перебил Калугин и сказал:

— Да чего тут долго разговаривать! Звоните в милицию.

Позвонили в милицию и вызвали милиционера.

Через полчаса пришел милиционер с дворником.

— Чего у вас тут? — спросил милиционер.

— Полюбуйтесь, — сказал Коршунов, но его перебил Калугин и сказал:

— Вот. Этот гражданин все время лежит тут на полу и мешает нам ходить по коридору. Мы его и так и этак…

Но тут Калугина перебила Селизнева и сказала:

— Мы его просили уйти, а он не уходит.

— Да, — сказал Коршунов.

Милиционер подошел к Мышину.

— Вы, гражданин, зачем тут лежите? — сказал милиционер.

— Отдыхаю, — сказал Мышин.

— Здесь, гражданин, отдыхать не годится, — сказал милиционер. — Вы где, гражданин, живете?

— Тут, — сказал Мышин.

— Где ваша комната? — спросил милиционер.

— Он прописан в нашей квартире, а комнаты не имеет, — сказал Калугин.

— Обождите, гражданин, — сказал милиционер, — я сейчас с ним говорю. Гражданин, где вы спите?

— Тут, — сказал Мышин.

— Позвольте, — сказал Коршунов, но его перебил Калугин и сказал:

— Он даже кровати не имеет и валяется на голом полу.

— Они давно на него жалуются, — сказал дворник.

— Совершенно невозможно ходить по коридору, — сказала Селизнева. — Я не могу вечно шагать через мужчину. А он нарочно ноги вытянет, да ещё руки вытянет, да ещё на спину ляжет и глядит. Я с работы усталая прихожу, мне отдых нужен.

— Присовокупляю, — сказал Коршунов, но его перебил Калугин и сказал:

— Он и ночью здесь лежит. Об него в темноте все спотыкаются. Я через него одеяло свое разорвал.

Селизнева сказала:

— У него вечно из кармана какие-то гвозди вываливаются. Невозможно по коридору босой ходить, того и гляди ногу напорешь.

— Они давеча хотели его керосином пожечь, — сказал дворник.

— Мы его керосином облили, — сказал Коршунов, но его перебил Калугин и сказал:

— Мы его только для страха облили, а поджечь и не собирались.

— Да я бы не позволила в своем присутствии живого человека жечь, — сказала Селизнева.

— А почему этот гражданин в коридоре лежит? — спросил вдруг милиционер.

— Здрасьте пожалуйста! — сказал Коршунов, но Калугин его перебил и сказал:

— А потому что у него нет другой жилплощади: вот в этой комнате я живу, в той — вот они, в этой — вот он, а уж Мышин тут, в коридоре живет.

— Это не годится, — сказал милиционер. — Надо, чтобы все на своей жилплощади лежали.

— А у него нет другой жилплощади, как в коридоре, — сказал Калугин.

— Вот именно, — сказал Коршунов.

— Вот он вечно тут и лежит, — сказала Селизнева.

— Это не годится, — сказал милиционер и ушел вместе с дворником.

Коршунов подскочил к Мышину.

— Что? — закричал он. — Как вам это по вкусу пришлось?

— Подождите, — сказал Калугин и, подойдя к Мышину, сказал: — Слышал, чего говорил милиционер? Вставай с полу!

— Не встану, — сказал Мышин, продолжая лежать на полу.

— Он теперь нарочно и дальше будет вечно тут лежать, — сказала Селизнева.

— Определенно, — сказал с раздражением Калугин.

И Коршунов сказал:

— Я в этом не сомневаюсь. Parfaitement!

<8 ноября 1940>

A Knight in Shinning Armor

Alexei Alexeivich Alexeev was a genuine knight in shining armor. For example, one time, seeing from a passing tram how one lady, having tripped over a flower pot and dropped a glass lampshade for a table lamp out of her shopping bag, which immediately shattered, Alexei Aleveevich, wishing to come to the lady’s aide, decided to sacrifice himself and, jumping off the tram going at full speed, fell and split his face against a rock. Another time, seeing how one lady, climbing over a fence, got her skirt snagged on a nail and was stuck in such a position that, sitting on top of the fence, she could move neither back nor forward, Alexei Alexeevich became so agitated that, as a result of his emotional tension, he forced the front two teeth out of his mouth with his tongue. Simply put, Alexei Alexeevich was a most genuine knight in shining armor, and not only in his relations with the ladies. With unheard of levity, Alexei Alexeevich was willing to sacrifice himself for the Faith, Tsar, and Fatherland, something he proved in 1914, and the beginning of the German War, by throwing himself, with the yell of “For the Motherland!” down into the street out of a third story window. By some miracle, Alexei Alexeevich survived, having gotten off with only some minor bruises, and soon, being such a remarkably zealous patriot-extraordinaire, he was called up to the front.

At the front, Alexei Alexeevich distinguished himself by his elevated sentiments and, each time that he pronounced the words, banner, fanfare, and even simply epaulets, down his face came trickling a tear of endearment.

In the year 1916, Alexei Alexeevich was wounded in the loins and evacuated from the front.

As a Category I disabled war veteran, Alexei Alexeevich did not have to work and, making use of his free time, formulated his patriotic sentiments on paper.

One time, engaged in a conversation with Konstantin Lebedev, Alexei Alexeevich quoted his favorite phrase: “I suffered for my Native Land by sacrificing my loins, but live with the strength of the convictions of my rear subconscious.”

You’re an idiot! Konstantin Lebedev said to him. Only a LIBERAL may serve his country to the fullest measure.

For some reason, these words made a deep impression on Alexei Alexeevich’s soul, and by the year 1917 we already find him calling himself “a liberal who sacrificed his loins for his fatherland.”

Alexei Alexeevich welcomed the revolution with fervor, even though he was deprived of his pension. For a period of time, Konstantin Lebedev provisioned him with cane sugar, chocolate, canned pig fat, and cracked wheat. But when Konstantin Lebedev suddenly and without a trace disappeared, Alexei Alexeevich was obliged to go out in the street and beg for handouts. At first, Alexei Alexeevich would stretch out his hand and say: “Please give, for Christ’s sake, to one who sacrificed his loins for his Native Land.” But this did not meet with approbation. And so Alexei Alexeevich substituted for the word “country” the word “revolution”. But this also did not prove a success. Then Alexei Alexeevich composed a revolutionary song and, seeing a person, who in the opinion of Alexei Alexeevich was able to give alms, coming down the street, would make a step forward and, with an expression of pride and dignity on his face, flinging his head backward begin to sing:

To the barricades
We all will stream
And for our freedom
We will all be crippled and killed!

And with great panache, in the Polish style, clicking his heels, Alexei Alexeevich would hold out his hat and say: “Please give alms, for Christ sakes.” This helped, and Alexei Alexeevich rarely had to go without food again.

Everything went well, but in 1922, Alexei Alexeevich became acquainted with a person named Ivan Ivanovich Puzyrev [Bubbleman,] who sold sunflower oil at the Straw Market. Puzyrev invited Alexei Alexeevich to a cafe and treated him to some real coffee and, while stuffing himself with pastries, spelled out some sort of complicated scheme, from which Alexei Alexeevich understood only what he was supposed to do, for which part he would receive from Puzyrev provisions of food. Alexei Alexeevich agreed and Puzyrev immediately, as a form of recompense, passed to him under the table two packets of tea and a pack of Radja cigarettes.

From this day forth, every morning Alexei Alexeevich came to see Puzyrev at the market and, receiving from him some sort of papers with scribbled signatures and innumerable official stamps, took a sled, if this was happening in winter, or, if it was happening in summer, a hand cart and set off, according to Puzyrev’s instructions, on the rounds of various offices where, having displayed his papers, he received some sort of boxes which he loaded on his sled or hand cart and, in the evening, would cart them off to Puzyrev at the latter’s apartment. However, one time, as Alexei Alexeevich was pulling his sled up to Puzyrev’s house, two men, one of them wearing a military overcoat, approached and asked him: “Is your last name Alexeev?” Later, Alexei Alexeevich was deposited in an automobile and hauled off to jail.

Under questioning, Alexei Alexeevich understood not a thing and only repeated that he had sacrificed his loins for his country and for the revolution. Still, despite this, he was sentenced to 10 years exile to the northernmost regions of his fatherland. Having returned back to Leningrad in 1928, Alexei Alexeevich resumed his former occupation and, standing on the corner of Volodarsky Prospect, threw his head back and, with an expression of pride, stomped his heels and began to sing:

To the barricades
We all will stream
And for our freedom
We will all be crippled and killed!

But without having completed his song even a second time, he was carted off in an unmarked car somewhere in the direction of the Admiralty. That was the last time anyone saw him.

And so ends this brief account of the life of that most distinguished knight and patriot, Alexei Alexeevich Alexeev.

1934-1936

Рыцарь

Алексей Алексеевич Алексеев был настоящим рыцарем. Так, например, однажды, увидя из трамвая, как одна дама запнулась о тумбу и выронила из кошелки стеклянный колпак для настольной лампы, который тут же и разбился, Алексей Алексеевич, желая помочь этой даме, решил пожертвовать собой и, выскочив из трамвая на полном ходу, упал и раскроил себе о камень всю рожу. В другой раз, видя, как одна дама, перелезая через забор, зацепилась юбкой за гвоздь и застряла так, что, сидя верхом на заборе, не могла двинуться ни взад ни вперед, Алексей Алексеевич начал так волноваться, что от волнения выдавил себе языком два передних зуба.

Одним словом, Алексей Алексеевич был самым настоящим рыцарем, да и не только по отношению к дамам. С небывалой легкостью Алексей Алексеевич мог пожертвовать своей жизнью за Веру, Царя и Отечество, что и доказал в 14-м году, в начале германской войны, с криком «За Родину!» выбросившись на улицу из окна третьего этажа. Каким-то чудом Алексей Алексеевич остался жив, отделавшись только несерьезными ушибами, и вскоре, как столь редкостно-ревностный патриот, был отослан на фронт.

На фронте Алексей Алексеевич отличался небывало возвышенными чувствами и всякий раз, когда произносил слова «стяг», «фанфара» или даже просто «эполеты», по лицу его бежала слеза умиления.

В 16-м году Алексей Алексеевич был ранен в чресла и удален с фронта. Как инвалид I категории Алексей Алексеевич не служил и, пользуясь свободным временем, излагал на бумаге свои патриотические чувства.

Однажды, беседуя с Константином Лебедевым, Алексей Алексеевич сказал свою любимую фразу: «Я пострадал за Родину и разбил свои чресла, но существую силой убеждения своего заднего подсознания».

— И дурак! — сказал ему Константин Лебедев. — Наивысшую услугу родине окажет только ЛИБЕРАЛ.

Почему-то эти слова глубоко запали в душу Алексея Алексеевича, и вот в 17-м году он уже называет себя «либералом, чреслами своими пострадавшим за отчизну».

Революцию Алексей Алексеевич воспринял с восторгом, несмотря даже на то, что был лишен пенсии. Некоторое время Константин Лебедев снабжал его тростниковым сахаром, шоколадом, консервированным салом и пшенной крупой.

Но, когда Константин Лебедев вдруг неизвестно куда пропал, Алексею Алексеевичу пришлось выйти на улицу и просить подаяния. Сначала Алексей Алексеевич протягивал руку и говорил: «Подайте, Христа ради, чреслами своими пострадавшему за родину». Но это успеха не имело. Тогда Алексей Алексеевич заменил слово «родину» словом «революцию». Но и это успеха не имело. Тогда Алексей Алексеевич сочинил революционную песню и, завидя на улице человека, способного, по мнению Алексея Алексеевича, подать милостыню, делал шаг вперед и, гордо, с достоинством, откинув назад голову, начинал петь:

На баррикады
мы все пойдем!
За свободу
мы все покалечимся и умрем!

И лихо, по-польски притопнув каблуком Алексей Алексеевич протягивал шляпу и говорил: «Подайте милостыню, Христа ради». Это помогало, и Алексей Алексеевич редко оставался без пищи.

Все шло хорошо, но вот в 22-м году Алексей Алексеевич познакомился с неким Иваном Ивановичем Пузыревым, торговавшим на Сенном рынке подсолнечным маслом. Пузырев пригласил Алексея Алексеевича в кафе, угостил его настоящим кофеем и сам, чавкая пирожными, изложил какое-то сложное предприятие, из которого Алексей Алексеевич понял только, что и ему надо что-то делать, за что и будет получать от Пузырева ценнейшие продукты питания. Алексей Алексеевич согласился, и Пузырев тут же, в виде поощрения, передал ему под столом два цибика чая и пачку папирос «Раджа».

С этого дня Алексей Алексеевич каждое утро приходил на рынок к Пузыреву и, получив от него какие-то бумаги с кривыми подписями и бесчисленными печатями, брал саночки, если это происходило зимой, или, если это происходило летом, — тачку и отправлялся, по указанию Пузырева, по разным учреждениям, где, предъявив бумаги, получал какие-то ящики, которые грузил на свои саночки или тележку и вечером отвозил их Пузыреву на квартиру. Но однажды, когда Алексей Алексеевич подкатил свои саночки к пузыревской квартире, к нему подошли два человека, из которых один был в военной шинели, и спросили его: «Ваша фамилия — Алексеев?» Потом Алексея Алексеевича посадили в автомобиль и увезли в тюрьму.

Но допросах Алексей Алексеевич ничего не понимал и все только говорил, что он пострадал за революционную родину. Но, несмотря на это, был приговорен к десяти годам ссылки в северные части своего отечества.

Вернувшись в 28-м году обратно в Ленинград, Алексей Алексеевич занялся своим прежним ремеслом и, встав на углу пр. Володарского, закинул с достоинством голову, притопнул каблуком и запел:

На баррикады
мы все пойдем!
За свободу
мы все покалечимся и умрем.

Но не успел он пропеть это и два раза, как был увезен в крытой машине куда-то по направлению к Адмиралтейству. Только его и видели.

Вот краткая повесть жизни доблестного рыцаря и патриота Алексея Алексеевича Алексеева.

1934–1936

The Conversationalists

On the tram sat two men engaged in the following conversation: One was saying: “I do not believe in life after death. No substantial evidence that life after death exists exists. No such authoritative testimony is known to us. And in religions also, it is mentioned either not particularly convincingly, as in Islam, or quite nebulously, as for example in Christianity, or it is not mentioned at all, as in the Bible, or it is directly said not to exist, as in Buddhism. The instances of visions, prophecies, various miracles, and even accounts which relate direct experiences of life beyond the grave neither possess nor may serve as definitive proof of its existence. I am not interested one jot in such tales, like the one about a man who saw a lion in his dream and the next day was killed by a lion escaped from the Zoological exhibit. I am only interested in one question: does life after death exist or does it not? Tell me, what are your thoughts on the subject?”

The second Conversationalist said: “This is my answer to you: you will never get an answer to your question, and if you ever do get an answer, you will not believe it. Only you will be able to answer this question. If you answer yes, then it will be yes, if you answer no, then it will be no. Only one must answer with complete conviction, without the shadow of a doubt, or, speaking more precisely, with complete faith in your answer.”

The first Conversationalist said: “I would gladly answer myself. Yet it must be answered faithfully. But to answer with faith, one must be sure in the truth of one’s answer. And where can I possibly find such certainty?”

The second Conversationalist replied: “Certainty, or more precisely, faith cannot be acquired, it can only be developed in oneself.”

The first Conversationalist answered: “How can I possibly develop in myself faith in my own answer, when I don’t even know how I should answer, yes or no?”

The second Conversationalist said: “Choose for yourself that answer which suits you better.”

– Out stop is coming up– the first Conversationalist said, and both men got up out of their seats in order to move toward the exit.

I am sorry to interrupt, – a military man of extraordinary height addressed them. I overheard your conversation and, forgive me, but I was wondering: how could two still relatively young men in all earnestness be speaking of this, of life after death, whether it exists or not?

1940

«В трамвае сидели два человека…»

В трамвае сидели два человека и рассуждали так:

Один говорил: «Я не верю в загробную жизнь. Реальных доказательств того, что загробная жизнь существует — не имеется. И авторитетных свидетельств о ней мы не знаем. В религиях же о ней говорится либо очень неубедительно, например, в исламе, либо очень туманно, например, в христианстве, либо ничего не говорится, например, в библии, либо прямо говорится, что её нет, например, в буддизме. Случаи ясновидения, пророчества, разных чудес и даже привидений прямого отношения к загробной жизни не имеют и отнюдь не служат доказательством её существования. Меня нисколько не интересуют рассказы, подобные тому, как один человек увидел во сне льва и на другой день был убит вырвавшимся из Зоологического сада львом. Меня интересует только вопрос: есть ли загробная жизнь или её нет? Скажите, как по вашему?»

Второй Собеседник сказал: «Отвечу вам так: на ваш вопрос вы никогда не получите ответа, а если получите когда-нибудь ответ, то не верьте ему. Только вы сами сможете ответить на этот вопрос. Если вы ответите да, то будет да, если вы ответите нет, то будет нет. Только ответить надо с полным убеждением, без тени сомнения, или, точнее говоря, с абсолютной верой в свой ответ».

Первый Собеседник сказал: «Я бы охотно ответил себе. Но ответить надо с верой. А чтобы ответить с верой, надо быть уверенным в истинности своего ответа. А где мне взять эту уверенность?»

Второй Собеседник сказал: «Уверенность, или точнее, веру нельзя приобрести, её можно только развить в себе».

Первый Собеседник сказал: «Как же я могу развить в себе веру в свой ответ, когда я даже не знаю, что отвечать, да или нет».

Второй Собеседник сказал: «Выберите себе то, что вам больше нравится».

— Сейчас будет наша остановка, — сказал первый Собеседник и оба встали со своих мест, чтобы идти к выходу.

— Простите, — обратился к ним какой-то военный чрезвычайно высокого роста. — Я слышал ваш разговор и меня, извините, заинтересовало: как это могут два ещё молодых человека серьёзно говорить о том, есть ли загробная жизнь, или её нет?

1940

[525]

I can’t imagine why, but everyone thinks I’m a genius; but if you ask me, I’m no genius. Just yesterday I was telling them: Please hear me! What sort of a genius am I? And they tell me: What a genius! And I tell them: Well, what kind? But they don’t tell me what kind, they only repeat, genius this, genius that. But if you ask me, I’m no genius at all.

Wherever I go, immediately they all start whispering and pointing their fingers at me. “What’s going on here?!” I say. But they don’t let me utter a word, and any minute now they will lift me up in the air and carry me off on their shoulders.

1934-1936

«Не знаю, почему все думают, что я гений…»

Не знаю, почему все думают, что я гений; а по-моему, я не гений. Вчера я говорю им: Послушайте! Какой же я гений? А они мне говорят: Такой! А я им говорю: Ну какой же такой? А они не говорят, какой, и только и говорят, что гений и гений. А по-моему, я всё же не гений.

Куда не покажусь, сейчас же все начинают шептаться и на меня пальцами показывают. «Ну что это в самом деле!» — говорю я. А они мне и слова не дают сказать, того и гляди схватят и понесут на руках.

1934–1936